общение посредством полных фраз, касающихся практических вопросов путешествия, болезней, разговора с местными слугами и (самый длинный раздел) покупок на местных рынках.

Книга Сукулы "Чини Зибан" стала китайско-индийским компаньоном к нескольким другим индийским руководствам по бирманскому и японскому языкам. Несмотря на жестокий контекст его создания на фоне работы индийских солдат по подавлению Боксерского восстания, этот забытый памфлет стал небольшой лингвистической вехой в современном межкультурном взаимодействии между Южной и Восточной Азией. В знак абсолютной новизны такого текста, которая, несомненно, огорчила его автора, на первой странице были опечатки, исправляющие многочисленные последующие опечатки китайских слов.

Прямые встречи на пути в Японию

В годы после Боксерского восстания вышеупомянутый индийский солдат Гададхар Сингх обнаружил, что его привлекает Япония, поскольку ее собственная империя восстала из пепла китайской. Возможно, начало этому положили его встречи с японскими солдатами во время службы в Пекине после того, как китайские войска убили японского дипломата Сугияму Акиру. Чем бы ни был вызван этот новый интерес, последний раздел книги Сингха "Чин Ме Тера Мас" содержит восхищенный рассказ о Японии. Впоследствии он был одним из многих людей, вдохновленных победой последней над Россией, что побудило его написать на хинди труд о традиционном пути самурайского воина, названный просто "Бусидо". Русско-японская война также привела к тому, что рассказы о китайских портах стали непреднамеренно включаться в качестве приложений к путеводителям, посвященным в основном Японии, которая, как мы видим, в начале 1900-х годов вызывала все больший интерес в Азии.

Одним из таких писателей-путешественников был Индумадхав Маллик (1869-1917), бывший преподаватель философии в калькуттском колледже Бангабаси, который описал свои впечатления в бенгальской книге "Чин Бхрамана" ("Путешествия по Китаю"). В 1904 году он отплыл через Рангун в Гонконг, где провел несколько месяцев. По его собственным словам, Маллик проводил время в основном среди многочисленной индийской общины Гонконга, а его рассказ о китайцах основывался в основном на эмпирических наблюдениях за людьми на улицах и встречах с ними в магазинах. Общение было затруднено, объяснил он, потому что "очень немногие знают английский. Те, кто знает немного, говорят на пиджин-английском". Что касается самого китайского языка, то он был "чрезвычайно трудным". К счастью, после того как Маллик перебрался в договорной порт Амой (ныне Сямэнь), его подружил с молодым морским агентом по имени Суй Цзюнь, который работал с иностранными торговцами. Суй не только говорил по-английски, но и бывал в Калькутте. Будучи явно рад возобновить знакомство с бенгальцами, Суй провел Муллика по достопримечательностям Амоя и объяснил ему значение различных обычаев. Как откровенно признался Маллик своим читателям, "без его помощи я бы не смог ничего увидеть в таком далеком месте, как Амой". В другой раз "священник в желтой одежде, знающий английский", рассказал ему об основных религиозных верованиях. Как и понимание Масудом Японии, понимание Малликом Китая было бессистемно сформировано местными жителями, которые случайно говорили по-английски.

Не менее значимыми были и такие грандиозные гости, как Джагатжит Сингх, махараджа пенджабского княжеского государства Капуртхала, посетивший Китай (и Японию) в 1903 году. Три года спустя, реагируя на интерес, вызванный русско-японской войной, он опубликовал книгу (в изданиях на урду и английском) с описанием своего комфортабельного первоклассного маршрута. В ярком контрасте с Гададхаром Сингхом, махараджа был отмечен европейскими чиновниками, будь то британскими, русскими или немецкими, в каждом из портов, куда он заходил, а также сэром Эрнестом Сатоу, британским министром в Пекине. Как и у других путешественников, его путешествие было структурировано имперскими инфраструктурами парового транспорта; он приплыл в Гонконг, затем в Шанхай, Яньтай и Тяньцзинь, откуда на новом французском поезде отправился в Пекин, затем вернулся в Тяньцзинь, чтобы сесть на другой поезд на север до Шанхайгуаня, затем на поезд по российской Транссибирской магистрали через Далянь до оккупированного Россией Люйшуня (тогда Порт-Артура), откуда он наконец отплыл в Японию. Конкретные места, которые он посетил, сформировали уже ставший привычным экскурсионный маршрут: он осмотрел знаменитый пекинский Храм Неба, ламаистский монастырь и Храм Конфуция (который "не содержал ничего поразительно интересного"), а затем часть Великой стены.

Махараджа общался в основном с европейскими чиновниками, и его понимание формировалось под влиянием их представлений: по Пекину его водил "мистер Джонс, превосходный китаевед из британского легата". Когда дело дошло до собственных интерпретаций, махараджа провел сравнение с индийскими обычаями, описав традиционное театральное представление в Шанхае как воплощение легенд о Рам-лиле, которые аналогично появились в описании Фазли традиционной драмы Но в Токио. Тем не менее махараджа был гораздо менее благосклонен к китайцам, которых он наблюдал с социальной дистанции, с неодобрением отмечая, что "патриотизм и общественный дух не имеют никакого существования", называя Пекин "городом хаоса и дурных запахов" и критикуя местную кухню как "положительно отвратительную". Это последнее замечание было несколько ироничным, учитывая, что, как уже отмечалось ранее, когда махараджа подал индийскую еду группе элитных иранских путешественников, с которыми он впоследствии столкнулся в Киото, в их персидском рассказе о встрече они сказали, что ужин был слишком острым.

Эта же иранская партия по пути в Японию проехала через Китай, оставив отчет о своих впечатлениях, написанный высокопоставленным чиновником Махди Кули Хидаятом, с описанием Японии которого мы познакомились в главе 3. Используя те же порты и железные дороги, они посетили те же места, что и махараджа Джагатжит Сингх (хотя и в обратном порядке), даже останавливались в тех же грандиозных отелях, таких как Astor House Hotel в Тяньцзине. Ранее работавший директором почтового, таможенного и телеграфного управления в Тебризе, сорокалетний Хидаят был внимательным наблюдателем китайской коммуникационной инфраструктуры, регулярно комментируя пароходы, железные дороги, издание газет и почтовые услуги. Тем не менее, встречаясь в основном с европейскими чиновниками - учившийся в Берлине, Хидаят много общался в управляемом Германией порту Циндао - и иранскими купцами (в основном экспортерами чая), которые принимали его в Шанхае, его непосредственное общение с китайцами было ограничено, поэтому он тоже наблюдал за ними как посторонний человек. Как и махараджа, иранцы следовали зарождающемуся туристическому маршруту, посетив за десять дней пребывания в столице разрушающейся империи Цин традиционный китайский театр, пекинский Храм Конфуция и доступный участок Великой стены.

Тем не менее, как и другие ближневосточные и индийские интерпретаторы Восточной Азии, на 120 страницах своего путевого очерка, посвященного Китаю, Хидаят постарался интерпретировать свои наблюдения, опираясь на европейские исследования, особенно на труды австрийского дипломата Эрнста фон Гессе-Вартегга. Это особенно касалось религий, что позволило ему приложить отдельные разделы доктринального резюме к визуально-описательным отчетам о посещении мест поклонения. Так, обсуждая Лао-цзы, основателя даосизма, он